Политически Давид окончательно созрел. С помощью якобинцев он восторжествовал над Академией и добился первого Салона, свободного от обычных ограничений для художников. Благодаря Давиду Коммуна гор. Парижа и Национальное Собрание осведомлены о том, что художники твердо решили отстаивать свое право на существование. С большим умением и тактом борется Давид за внедрение мысли, что продукты разума, культура и искусство являются достоянием свободного народа, способного подняться на вершины цивилизации.
Остается, однако, еще многое сделать, чтобы защитить то, что мы теперь называем «духовными ценностями». Меры в этом отношении, правда, принимаются, но без постоянного внимания к этим вопросам эти меры легко могли бы получить только случайное применение, — ведь нередко среди бурных событий самые мудрые законы рискуют остаться на бумаге.
Давид ежедневно присутствует на заседаниях якобинского клуба, он приходит к убеждению, что только Национальное Собрание может защитить насущные интересы художников. Официальный мандат становится ему необходим.
17 сентября 1792 года Луи Давид избирается парижским народом в члены Конвента. Впервые буржуа, ремесленники и рабочие, все граждане без всяких различий осуществляют свое избирательное право. Подавляющее большинство, полученное Давидом, указывает, что народ «1-го года Свободы» считает возможным избирать своим депутатом художника. Народу чужд предрассудок видеть в художнике представителя «чистого искусства», «бесполезное существо». Это предубеждение, присущее романтизму, еще не имело почвы в 1792 году.
Народ избирает в Конвент даже иностранных публицистов, писателей и ученых.
Декретом Законодательного Собрания от 28 августа 1792 года, принятым по предложению Мари-Жозефа Шенье, предоставлялось право гражданства иностранцам, труды которых способствовали тому, чтобы, «расшатать основы тирании и расчистить путь к свободе». Этот декрет, имевший в известном смысле только символическое значение, одновременно преследовал цель сделать возможным и правомерным избрание этих интернациональных граждан членами Конвента. Шесть англичан, трое американцев, четыре немца — среди которых Клопшток и Шиллер, — один швейцарец, один итальянец, один поляк, один голландец, объявленные Законодательным Собранием «благодетелями человечества», были приравнены в правах к французам. Одно место из этого декрета весьма знаменательно:
«Если выбор народа падет на этих прославленных людей, какое импозантное зрелище представит собою Конвент, призванный вершить великие дела. Такое собрание, на котором будут присутствовать лучшие из лучших, съехавшиеся со всех концов земли, явится настоящим всемирным конгрессом».
Опубликование этого декрета тем более поразительно, что оно произошло в тот момент, когда враг перешел границы Франции, когда был взят город Лонгви, когда изо дня в день ждали осады Вердена, последней крепости, защищающей Париж. Такая широта взглядов свидетельствует об отсутствии всякого шовинизма; в то время существовало твердое убеждение, что Франция борется не с иноземным врагом, а с врагом классовым.
Итак, несмотря на войну и на вторжение неприятеля, англичанин Пристли, немец Анахарсис Клооц, американец Томас Пэн избраны депутатами Конвента.
Остановиться на этом факте избрания в Конвент представителей науки и искусства, без различия их национальности, и теперь, как нам кажется, не бесполезно. Ведь не мало современных историков склонны недооценивать замечательное дело Конвента, а зачастую представляют его просто собранием горланов, анархистов, грубых и кровожадных. Между тем не следует забывать, что Конвент за двадцать два месяца своего существования создал в области культуры большую часть того, чем гордится современная Франция, — и это несмотря на войну, на политические распри, на борьбу внутри страны, на нищету, взяточничество и доносы.
Таллар
