В дальнейшем он утешается тем, что за презрение сытых буржуа платит им донельзя замысловатыми оскорблениями; что же касается народа, то художник не имеет о нем понятия, и народ отвечает ему тем же. Художник замыкается в себе в поисках какого-то туманного идеала, каких-то фантасмагорий; всякое усилие, направленное к улучшению своего положения, усилие, не являющееся абсолютно бескорыстным, вселяет в него отвращение. Романтик придает значение только тому, что не направлено к практической цели. Чувствуя себя бесполезным и против своей воли отрезанным от людей, он впадает в черную ипохондрию, чем и объясняется большой процент сумасшедших, больных, психопатов среди тогдашней интеллигенции. Этот «мир юдоли» настолько безотраден, что приходится искать утешения вне его. Одни мечтают, что после смерти будут вознаграждены за свои страдания, другие отрываются от своего времени, поворачивают вспять и живут в каком-то средневековье, созданном их больным воображением.
Давид не мог понять этого отчаяния; он боролся и пользовался в течение одного периода плодами своей борьбы. Он верил в неограниченные возможности человека. Разве он не был- хотя бы в течение короткого времени свидетелем и участником подлинно созидательной работы человека? Поэтому он следует за романтизмом издалека, чтобы только не отстать от века, не отдавая себе отчета в действительном содержании того, что Гро называет «дерзостью и блужданием живописи». Романтизм Давида совершенно лишен содержания, он поверхностен, блестящ и прозрачен, как стекло, из которого словно сделаны его Венера и Психея.
Выставка произведений Давида на улице Ришелье пользуется таким успехом, что Гро делает последнюю попытку вернуть своего великого друга на родину, к своим ученикам.
Гро привлекает на свою сторону де Жанлис. Составлено прошение. Давида просят его подписать. С необыкновенным достоинством, в изгнании он вновь обрел нравственную устойчивость,- живописец отвечает: «Декретом меня изгнали, пусть же меня и вернут декретом». Спустя несколько дней он пишет свое последнее письмо Гро: «Никогда не убеждайте меня предпринимать какие-либо шаги для возвращения. Я не должен предпринимать никаких шагов. То, что я должен был сделать для моей родины, я сделал. Я создал для нее замечательную школу, я создал классические произведения, которые будет изучать вся Европа. Я выполнил свой долг, пусть правительство теперь выполнит свой».
Письмо, преисполненное сознанием собственного достоинства и бодрости, свидетельствует, как благотворно действовала окружающая среда в Брюсселе на престарелого живописца. В Брюсселе он вращается в обществе художников, встречает там своих старых друзей с Горы, окружен уважением и восторгом. Эта благожелательная атмосфера вернула ему силы и покой, меж тем как в Париже он был покинут официальными кругами, от которых зависел, отрешен от жизни, за эволюцией которой не хотел и не мог следовать. В Брюсселе он наблюдает за событиями издали, уделяя им внимание лишь настолько, чтобы приспособить античное искусство к вкусам сегодняшнего дня.
Однажды вечером, когда он возвращался из театра, на него наехала телега, он упал и больше уже не мог оправиться. Полубольным он прожил еще некоторое время, окруженный нежными заботами своей семьи.
В сентябре 1830 года дети, друзья и ученики Давида обратились с петицией к Луи-Филиппу, в которой они просили перевезти прах Давида в Пантеон. Снова последовал отказ. На этом ходатайства прекратились. Только сердце Луи Давида было захоронено в могиле его жены на кладбище Пер-Лашез.
Такое рассечение тела Давида на части можно считать поступком варварским, бесполезным или благочестивым, смотря по тому, как к этому относиться. Да и не все ли равно, где покоится прах великого живописца, — Давид навсегда останется в Лувре.
И тем, кому посчастливилось присутствовать на торжестве в память столетия со дня его смерти, это стало вполне очевидно. Хоры Консерватории исполнили в зале «Коронации» (где находится и «Брут») чудесные песни Мегюля. С необычайной ясностью сказалась связь между творцом гимна «Сыновья более велики, чем отцы» и автором «Горациев», и связь эта волновала сердца. Слушая эту музыку, присутствующие невольно представляли себе картины, здесь недостающие, которые были столь необходимы в свое время, для своего времени… Вставала в памяти вся кривая творческого пути великого художника: от «Боя Марса с Минервой»- картины, написанной для класса, переживавшего уже период упадка, единственно для развлечения праздных людей,- к «Клятве Горациев» — произведению, выражающему тенденции суровой и культурной буржуазии, твердо решившейся победить,- к «Клятве в зале для игры в мяч», к портретам трех «мучеников за свободу» картинам, созданным для общества, в котором художник находился в прямом контакте с человеком и изъяснялся общепонятным языком.
