Только влиятельными связями в официальных кругах можно объяснить вторичное получение Давидом в 1787 году заказа на историческую картину.
Сюжетом этой второй картины Давид избирает Кориолана. Но, следуя тактике, столь удачно примененной при написании «Горациев», он не принимается за работу. В следующем году заказ подтверждается соответствующими официальными лицами. Тогда по собственному почину, не испросив ни у кого разрешения, Давид вместо Кориолана пишет картину: «Ликторы приносят Бруту тела его казненных сыновей».
Начальник Управления изящных искусств, придя к художнику посмотреть на оконченную картину, буквально потрясен. Главный персонаж – Брут помещен в тени, тогда как, согласно категорическим требованиям Академии, он должен был бы быть полностью освещен и, насколько возможно, занимать центральное место.
«Вы переходите уже все границы, сказал мсье Анживилье,- но, без сомнения, вы правы, раз публика находит это прекрасным».
Однако, чувствуя всю остроту сюжета, Анживилье категорически воспрещает выставлять «Брута». Давид настаивает, обращается к своим влиятельным покровителям и, в конце концов, добивается своего. «Брут» выставлен в Салоне 1789 года. Революционный пыл парижан усилился еще с 1785 года. Теперь дело не ограничивается разговорами, — приступили к решительным действиям. Бастилия взята. Париж, правда, не отдает себе отчета во всей серьезности настоящего момента, но он переживает победу. Начинается активная борьба. Салон 1789 года открывается, когда все предвещает полный успех восстания. Охрану на выставке несут сами художники и их ученики, одетые в мундиры национальных гвардейцев.
Живописные качества картины отступают на второй план. Главное- сюжет. Брут, погруженный в раздумье, сидит перед статуей, изображающей Рим, которому он принес в жертву жизнь сыновей, изменивших отчизне и свободе. Патриотизм Брута — отца, умеющего отрешиться от своей любви к детям и ставящего превыше всего блага республики, вот о чем говорит парижанам картина Давида. Спустя сто двадцать пять лет, около 1910 года, вид этого патриота-отца античных времен глубоко потряс Плеханова, и он призывает молодых революционеров «пойти в Лувр преклониться перед Брутом».
То, что почувствовал Плеханов, стоя перёд этим небрежно повешенным, пыльным и скудно освещенным полотном, ощутили во сто крат сильнее парижане на следующий день после взятия Бастилии. Любуясь картиной, они испытывали чувство гордости. В эту минуту им искренно казалось, что и они способны поступить так же, как этот отец. Они сопоставляли патриотизм и непреклонность Брута со слабостью и безволием Людовика XVI, допустившего отъезд своей семьи, пытавшегося сбежать за границу для того, чтобы у чужеземцев искать поддержки в борьбе против нарождающейся республики.
В своей чрезвычайно документированной книге о Луи Давиде Леон Розенталь по-своему объясняет чисто революционные произведения живописца. Розенталь представляет себе, что Давид — лишь бессознательный участник революционных событий, что он — лишь соломинка, уносимая по воле ветра.
Давид-человек позитивной мысли — отказывается, по Розенталю, от мифологических сюжетов и пишет только картины на исторические темы, потому что это больше соответствует его вкусам. Случай, так часто непредвиденно влияющий на ход событий, придает картинам Давида патриотическое, моральное и революционное значение. Розенталь, однако, не объясняет, почему Давид обращается к мифологии на закате своей жизни. Так же, как и многие другие биографы Луи Давида, он видит в революционной деятельности живописца только стечение обстоятельств, которыми ловко воспользовался Давид.
Марат
