13 июля 1793 года весть об убийстве Марата потрясла весь Париж. Конвент не только возлагает на Давида организацию погребального шествия, но и поручает ему увековечить своей кистью «Друга народа». На этот раз не приходится подогревать чувства широких масс: весь народ, глубоко взволнованный, оплакивает великого трибуна.
Спустя два часа после смерти Марата Давид, склонившись над трупом, рисует лицо, обернутое белым полотном, из-под которого выбиваются пряди волос. Рисунок сделан на почти квадратном листе бумаги, в четырех углах стоят слова: «Марату, другу народа» (копия — в Музее Карнавале). Техника, к которой в данном случае прибегнул Давид, никогда больше не повторялась. Рисунок исполнен пером, причем выпуклость форм и теней получилась, благодаря перекрещивающимся линиям, как на гравюре резцом. Страшное, волнующее сходство полуоткрытого искаженного гримасой рта едва смягчено спокойствием закрытых глаз.
Погребальное шествие было несколько иным, чем при похоронах Лепелтье. По определению врача, бальзамировавшего тело Марата, трибун болел «лепрой, которая жгла ему кровь», поэтому выставить тело было невозможно. В настоящее время известно, что Марат страдал только экземой. Чтобы облегчить свои страдания, он несколько часов в день проводил в ванне, специально для него сделанной, в которой он мог писать и работать.
Его похороны, хотя и менее торжественные, чем похороны Лепелтье, гораздо сильнее потрясли широкие массы. Весь город надевает траур по убитом трибуне, он обожествляет своего «Друга», воздвигает ему алтари, окружает его имя легендами, женщины в его честь слагают молитвы.
Давид, видевший Марата за два дня до его смерти, решает написать «Друга народа» таким, каким он его застал, работающим в своей ванне в форме сабо. Портрет должен быть «дружкой» портрета Лепелтье. Но художник видел в последний раз Лепелтье при ярком дневном свете на Вандомской площади, и картина, если верить гравюре, написана в полном свету и в светлой тональности. Портрет же Марата, наоборот, темный. Марат, повидимому, находился в скудно освещенной комнате, и художник запечатлел это, пользуясь сочной гаммой красок и умелым расположением света и тени. В изображении плеча и руки заметно влияние болонцев, казалось, так давно позабытых Давидом. Самая манера письма изменилась. Художник отказался от мелких мазков, наложенных один на другой, к которым он прибегал в портретах, написанных им в то время. Мазки его более решительны и жирны. Совсем новое стремление к объективному реализму проявляется также и в купальной простыне, тщательно зачиненной с левой стороны. Марат изображен, как живой, словно на картине Фламандской школы. Портрет этот (музей в Брюсселе) тоже предназначен в дар Конвенту; он создан, главным образом, чтобы растрогать и взволновать широкие массы, он правдив и искренен, в нем нет никаких ухищрений, никакой символики, быть может, он даже более непосредственен, чем портрет Лепелтье.
Рядом с ванной деревянный чурбан, на котором стоит чернильница, лежат перо и бумага, исписанная мучеником. На ней начертано: «Вы передадите эту пятифранковую ассигнацию матери пятерых детей, муж которой умер, защищая отечество». Пальцы мертвеца сжимают письмо Шарлотты Корде, благодаря которому ей удалось проникнуть к нему: «13 июля. 1793 г. Анны-Мари Корде гражданину Марат. Достаточно того, что я несчастна, чтобы иметь право на вашу благожелательность». Эти две бумаги помещены на картине, чтобы подчеркнуть доброту и отзывчивость «Друга народа». На полу окровавленный кинжал, которым он был убит. Живописец, не обладающий таким мастерством, как Давид, сделал бы из этого сюжета отвратительнейшую иллюстрацию для отдела происшествий в газете, которая смогла бы пленить разве только какую-нибудь консьержку. Но и неграмотные привратницы и люди высоко культурные подпадают под обаяние этого произведения великого живописца. Не в этом ли и заключается истинная цель искусства, интернациональный язык, понятный всем людям?
Мадам Серизиа
