В 80-е годы Гамлет становится в России синонимом «размагниченного интеллигента», «раскисшего субъекта». Более того, «по мере перерождения и деградации гамлетовского начала», возникают, писал Н. К. Михайловский, и «гамлетики», которые страдают «от сознания своей бездеятельности», и даже «гамлетизировапные поросята», самовлюбленные ничтожества, склонные «поэтизировать и гамлетизировать себя», требовать себе «черную бархатную одежду».
«Дегероизация» Гамлета не в России началась. Она восходит еще к известной гетевской концепции, согласно которой Гамлет слаб, нерешителен, и вся трагедия есть результат колебаний принца. С некоторыми коррективами гетевское понимание образа Гамлета принял и Гегель. «Гамлет,-писал он,-правда, нерешителен в себе; однако он сомневается не в том, что — ему нужно делать, а в том, как ему это выполнить».
Но и для Гегеля несомненно было, что Гамлет «не создан для энергичной деятельности», что он «гибнет в результате собственных колебаний и внешнего стечения обстоятельств». Более того, Гамлета «уже почти съедает внутренняя усталость, прежде чем смерть приходит к нему извне». Ф. Т. Фишер, развивая далее мысль Гегеля, отнес «Гамлета» к разряду «трагедий сознания» и определил эту пьесу как «трагедию рефлексии».
Во Франции гетевскую интерпретацию Гамлета подхватил Гюго. Его книгу о Шекспире, вышедшую в 1864 г., как замечает А. Аникст, вполне можно было бы зачислить по разряду «восклицательной критики»: она риторична, полна «поэтических гипербол» и тем не менее содержит интересные мысли. Интересно, в частности, сопоставление Прометея Эсхила и Гамлета Шекспира.
