В середине стоял портрет худощавой женщины, резкие черты лица которой еще более подчеркивались черной обводкой носа, рта, глаз, скул. Справа и слева висели пейзажи; один — с зелеными деревьями, лимонным небом и ярко-желтым кругом солнца, другой — с красным берегом моря и совершенно синим цветом воды. Внизу лежал натюрморт, на котором видны были яблоки и смятая салфетка, жесткая как жесть.
Я буквально остолбенел и сразу не мог сказать, хорошо это или плохо, до того неожиданным и ошеломляющим было зрелище. Помню беспокойное чувство, овладевшее мною, и тревожный вопрос, стучавшийся в мозг: неужели и так можно писать?
Вот такими черными разводами, ярко-зелеными, желтыми, красными красками, чистым, хромом, киноварью, мазками с полдюйма толщины? Еще необычайнее оказалось внутри, куда меня пригласил хозяин лавки, молодой высокий худой француз, заметивший из окна мое оцепенение.
Поняв, что перед ним школьник, сбитый с толку только что виденным, он с увлечением стал мне показывать десятки таких же натюрмортов и пейзажей, приговаривая кратко: «Ван Гог, Гоген, Сезанн.» Диковинные, никогда не слыханные, ни в каких книгах не встречавшиеся имена. Ван Гог уже пять лет как был мертв, Гоген и Сезанн доживали последние годы своей жизни.
Портрет в окне оказался кисти Эдуарда Мане, единственного художника, картины которого торговец держал в лавке помимо тех трех. Впоследствии я узнал, что это был знаменитый «Портрет художницы Моризо», а хозяин лавки — Воллар, составивший себе позднее огромное состояние на этих самых холстиках.
А цены были столь невысоки, что даже я, бедный студент, добравшийся до Парижа на с трудом сколоченные скудным заработком деньги, едва не купил большой холст, аршина полтора на полтора, на котором был написан великолепный букет на фоне, еще не вполне прописанном. Автор его был Мане, цена — 40 франков. Мне не хватило 10, а то он был бы мой. Цены на картины Сезанна, Ван Гога и Гогена колебались между 50 и 150 франками.
