Когда в 1927 году командированный в Париж реставратор наших Центральных государственных реставрационных мастерских, художник В. Н. Яковлев, обратил внимание директора Лувра на эту опасность, тот не нашел ничего лучшего, как отделаться восклицаниями: «Тут ничего не поделаешь! Мы, по крайней мере, не умеем».
От предложенных Яковлевым услуг он отказался «за неимением на это средств»; когда же тот ему сказал, что произведет работу безвозмездно, ибо у нас на дело спасения мировых шедевров смотрят, как на долг каждого специалиста, директор прекратил дальнейший разговор.
А червь продолжает свою страшную работу и поныне. В этом я убеждался лично в каждое свое посещение Лувра, наблюдая на полу под картиной стопки непрерывно сыплющихся опилок. Но я уже не пробовал стучаться в двери чиновников, глубоко равнодушных к судьбам вверенных им сокровищ
Теперь, когда Лувр принял в свое лоно все лучшее, что еще оставалось в Люксембургском музее20, последний потерял свою притягательную силу. А как все мы, художники, когда-то стремились сюда! Как, минуя все скучные залы с академиками из Салона, бежали в последнюю комнату, где тогда нашло себе приют собрание импрессионистов, пожертвованное государству художником Кайботтом.
Существует правило, освещенное давней традицией, по которому произведения художника, попавшие в Люксембургский музей, автоматически переходят в Лувр по истечении десяти лет со дня смерти автора. Несмотря на этот обычай, импрессионисты до последнего времени все еще оставались здесь, хотя Базиль умер пятьдесят девять лет тому назад, Мане-сорок шесть, Сислей — тридцать, Гоген и Писсарро — двадцать шесть, Сезанн — двадцать три, Дега — двенадцать. Рядом пожертвований все эти имена внесены в каталоги Лувра, и надо было подумать о том, чтобы объединить импрессионистов, перенеся их всех в Лувр, что, наконец, осуществилось.
