Приезжали и дилетанты и художники-профессионалы, окончившие у себя на родине официальные Академии художеств. Приезжали завершать образование, изучая знаменитые музеи, посещая школы и набираясь мудрости в не менее прославленных мюнхенских кафе.
Самой большой популярностью пользовался тогда Ленбах, считавшийся в Мюнхене первым портретистом мира, чуть ли не равным величайшим мастерам Возрождения. Он и жил, как Тициан, в богато обставленной собственной вилле, все стены которой были увешаны произведениями старых эпох. Как некогда Тициану, позировать Ленбаху считали за честь короли и великие мира сего. Все музеи Европы и Америки, за исключением опять-таки французских, вырывали друг у друга только что законченные, еще сырые холсты удачливого мастера. В академиях и школах учили рисовать не «по Гольбейну», как раньше, а «по Ленбаху».
Ленбаховская система состояла в искании характера, в отбрасывании черт случайных в характеристике человека и подчеркивании главного, важного и тем самым единственно нужного. Все это достигалось одним рисунком, в жертву которому приносилось все остальное. Живописи, в сущности, вообще не было, а был только расцвеченный рисунок. Верный по существу и наблюденный у Гольбейна прием был доведен до абсурда, рисунок обнажился до условной схемы, живопись стала засушенной подделкой «под стариков», характер подошел вплотную к шаблонной, заученной гримасе, жизненная правда уступила место ощеренной маске мертвеца. Чем-то непередаваемо затхлым и мертвым веет сейчас от большинства этих черных, столь мастерски, но безжизненно трактованных холстов, и только немногие продолжают еще изумлять изобразительной силой и остротой наблюдательности.
А вот другой властитель тогдашних дум, казавшийся величайшим из великих — Беклин, по происхождению швейцарец, живший во Флоренции и только изредка наезжавший в Мюнхен, где он был так боготворим.
