Это опять не подделка в обычном смысле слова (она, кстати, и не подписанная), это только картина, написанная по сезанновски не Сезанном.
Набравшись вдоволь впечатлений от Германии, которую я изъездил вдоль и поперек, пересмотрев десятки музеев и выставок, я почувствовал потребность отсюда уехать. Захотелось уйти подальше от неприятной, нездоровой обстановки, в которой протекает жизнь искусства, бежать на воздух, свет, простор, куда-нибудь, где нет выставок, музеев, художников, торговцев, банкиров. Но нет более непоследовательного существа, чем человек, — я взял билет в Париж, хорошо зная, что не найду там ни воздуха, ни света, ни простора, а выставок, торговцев и банкиров там вдесятеро больше, чем в Берлине.
В жизни искусства Германия не есть еще Берлин, Италия — не только Рим, Испания — не только Мадрид, но Франция есть Париж, и только Париж. Здесь выковывались в течение последних двух с половиной столетий мировые художественные ценности, отсюда растекались по вселенной все новые идеи и чувства в области изобразительного искусства, сменявшие друг друга и по-разному воспринимавшиеся в Италии и Англии, Германии и России.
Так вот он, этот город-гигант, все еще держащий в своих руках судьбы всеобщего художества, до последних дней сохраняющий над Европой и Америкой «законодательную и исполнительную власть» своего искусства. Так ли изменилась его бившая ключом артистическая жизнь, как изменился он сам за двадцать лет, что я его не видал? Она по-прежнему бьет ключом, пожалуй, еще неистовее, но бьет по-иному.
Само собою разумеется, что я прежде всего отправился в Лувр. Так ли он изменился, как весь Париж, ставший неузнаваемым после войны? Пожалуй, еще больше. Он обогатился невероятными сокровищами, пополнился целыми отделами, которых ранее не было, и приобрел значительно иной смысл. Прежнее картинное собрание Лувра было тем, чем были все галереи старого искусства в Европе, — Эрмитаж,
